— Хэнк, я понимаю, у тебя есть определенные потребности, но ты же врач! Как ты не поймешь, что только что родившая женщина…

— Я денно и нощно принимаю роды, так что не надо мне рассказывать про послеродовую депрессию. Это только предлог, чтобы я к тебе не лез.

— Перестань, ты несправедлив! Я не сказала, что у меня депрессия. Я просто устала. Скоро я опять буду в форме.

— Ага. И тут же забеременеешь снова.

— Пока кормлю — нет.

— Это все бабушкины сказки, что кормящая женщина не может забеременеть. Я только хотел сказать, что четверо детей — вполне достаточно для любой семьи. Тем более — для семьи начинающего врача.

— Хэнк, но ты уже скоро перестанешь быть начинающим. Как только тебе дадут постоянное место, все наши проблемы закончатся. А кроме того, ты же знаешь, мои родители рвутся нам помогать.

— У меня есть гордость, — лицемерно возразил он. — Я не принимаю подачек от тещи с тестем. Единственное, о чем я прошу, это уважение. Всякого мужа надо уважать.

— Я уважаю тебя, милый. Ты же знаешь: я тебя боготворю.

— Тогда почему ты не уважаешь мои потребности?

Черил заплакала. Слезы лились у нее по щекам, капали на грудь и попадали на лобик младенца.

— Хэнк, я буду очень стараться. Вечером, когда все уснут…

— Ничего не получится, — саркастически заметил он. — Кто-то один всегда орет. Требует к себе внимания.

Она уже не знала, как успокоить его.

— И мы попробуем… как-нибудь предохраняться. — Она не могла заставить себя произнести слово «контрацепция».

Хэнк торжествующе улыбнулся:

— Вот и умница. Девочка моя… Я тут кое-что почитал, так эти таблетки настолько усовершенствовали…

— Про таблетки я ничего не говорила, — с сомнением перебила Черил. — Католическим семьям дозволяется только физиологический метод…

— Физиологический метод?! — взорвался он. — И ты смеешь это говорить после того, как это существо, которое тебя сейчас сосет, именно так и было зачато! Кроме того, это всего лишь повод ограничиваться парой раз в месяц.

Хэнк замолчал. Он вдруг понял, что зашел слишком далеко. Черил рыдала в голос, нависнув над Роз-Мари так, словно хотела защитить ее от разгневанного отца.

Он опять опустился рядом с ней на колени и пробормотал:

— О, прости меня, родная! Но когда попробуешь двое суток кряду не спать, тогда узнаешь, насколько я измочален. Пожалуйста, прости.

— Хэнк, я тебя так люблю! Пожалуйста, не будем больше ссориться.

Отец, мать и дитя несколько минут сидели обнявшись и дружно раскачивались взад-вперед.

И Черил успокоилась.

— Ты завтракать будешь? Как только она уснет, я тебе сделаю французские тосты.

— Да ладно, я в клинике съел какую-то дрянь. Интерны как козлы — все готовы сожрать.

Он встал и направился в спальню, и тут ему пришло в голову, что у интернов есть еще одно сходство с козлами: они необычайно похотливы.

В ночь с субботы на воскресенье приемный покой отделения скорой помощи клиники Беллвью становится похож на армейский полевой госпиталь. У Барни, которому выпало там продежурить тридцать шесть часов кряду, было такое впечатление, будто на улицах Манхэттена идет война.

Как ни парадоксально, но ножевые и пулевые ранения были для врачей самым легким делом. По прошествии нескольких недель он уже наложил на разорванные ткани столько километров швов, что ему вспомнились рассказы Луиса Кастельяно о гражданской войне в Испании: «Я был не столько врачом, сколько белошвейкой».

Постепенно Барни научился накладывать швы в полуобморочном состоянии, так что, оказывая помощь очередной жертве городского насилия, он хотя бы отдыхал головой.

Лечь поспать во время дежурства ему никак не удавалось. Нью-Йорк вполне оправдывал свою репутацию «вечно бодрствующего города».

Он старался найти утешение в том, что о тяготах интернатуры его предупреждали заранее.

«Но почему, — спрашивал он себя, как спрашивали тысячи других молодых врачей до него, — почему у нас такие бесчеловечно длинные смены?»

Ведь ни одна авиакомпания ни за что не позволит своим летчикам находиться в воздухе и половину того времени, которое Барни проводил на дежурстве. За что же так карают интернов?

Как ни удивительно, но именно врачи, то есть люди, лучше других понимающие особенности физиологии, словно игнорировали тот очевидный факт, что уставший человеческий организм не может работать в полную силу. И что на своих полуторасуточных дежурствах стажеры доходят до состояния, близкого к коллапсу.

Он набрался наглости и спросил у одного из старших врачей, какой смысл позволять молодым докторам истязать себя до такой степени, что это не может не отразиться на их пациентах.

И знаменитый врач ответил:

— Так работали мы, и мы выжили.

— Нет-нет, сэр, — возразил Барни сонным голосом, — пускай вас не волнует состояние нашего здоровья, но как быть с тем злополучным пациентом, которого осматривает врач, едва держащийся на ногах? Вы же не станете утверждать, что подобный осмотр отвечает интересам больного? Усталость — прямой путь к ошибкам.

Врач сердито посмотрел на Барни.

— Ливингстон, это является составной частью вашей подготовки, так что почаще вспоминайте поговорку: «Назвался груздем — полезай в кузов».

И Барни стоически нес службу, хотя у него было такое ощущение, что вместо крови у него по жилам течет кофе, а мозги делаются мягкими, как свежая булка.